Летний зной, мошкара и сосиски

Говорят, что людей нельзя делать своей мечтой. Но как быть с животными? Живые и чувствующие,  радующиеся и горюющие вместе со своими хозяевами, — можно ли мечтать о них, еще не зная, станут ли полноценными членами твоей семьи, будут ли любить, признают ли?
Конечно, ни один ребенок, особенно восьмилетний, о таких трудностях даже не думает. Ему или ей просто хочется, чтобы перед сном в лицо уткнулся пушистый мурлыкающий комок: эта нежная, теплая теплота никогда не позволит чувствовать себя одиноко, и, вполне возможно, так и останется первым и настоящим другом.

Итак, мне было восемь, и желание родилось во мне не просто потому, что животные были почти у всех, кого я знаю — у одноклассников и ребят, с которыми я играла во дворе, у маминых подруг и папиных коллег по работе, к которым мы иногда ходили в гости; нет, — я мечтала о коте именно потому, что мне хотелось, чтобы и у меня был друг. Порода — которая почему-то сейчас стала так много значить — меня совсем не интересовала, но порой, перед тем как уснуть, я представляла себе, что мечта сбылась, и чувствовала, как холодный мокрый нос трется о мою шею. Не видела ни цвета, не представляла, будет ли он большим или маленьким, но чувство мокрого носа всегда действовало убаюкивающе.
Желания всегда сбываются неожиданно, — именно в свои восемь я поняла это впервые. Стоял теплый летний вечер, и мошкара, роившаяся у моего лица, была единственным, что мешало мне наслаждаться семейной идиллией: тогда родители редко вывозили меня за город. Я кружилась, отмахиваясь от мошек, которым почему-то казалась очень интересной, и в стремительном порыве кинулась куда-то в сторону — вдаль от дома, по проселочной дороге, будто бы желая доказать этим насекомым, что я быстрее и что этот сомкнувшийся вокруг меня жужжащий круг, наконец, распадется на сотни маленьких мошек и улетит в другое место.
И вот, будучи в ярости — насколько яркой, оказывается, может быть детская ярость — я уже кручусь на дороге, машу руками в разными стороны, и — о чудо! — мой план, кажется, работает. Мошкара улетает, но обрадоваться этому я так и не успею: в этот самый миг я понимаю, что на дороге я не одна. Шагах в десяти от меня  сидит мохнатый черный комок — и эта свалявшаяся шерсть, должно быть испачканная в дорожной пыли, кажется мне воплощением моих самых дерзких мечтаний. То ли испуганный, то ли ошеломленный, он сидит не двигаясь и внимательно смотрит на меня своими пронзительно желтыми глазами: сейчас мне уже кажется, что до меня мой друг, вполне возможно, был домашним, раз тогда не убежал и не скрылся.
Не знаю, сколько длилось это первое, молчаливое знакомство, но потом котенок двинулся мне навстречу. В его походке было какое-то отчаяние, немало меня испугавшее: он только что спокойно сидел, и тут его как будто что-то ударило, и он заторопился ко мне. Я сижу на корточках и в растерянности протягиваю к нему руки, а он, уцепившись своей мягкой пушистой лапкой за мой указательный палец, пытается удержать его со всей своей крохотной силой. Ошеломленная, я смотрю, как он, обнажив крохотные зубки, грызет мой палец, не понимая зачем. Не дожидаясь того, что случится дальше, я хватаю его, прижимаю к груди и чувствую, как маленькое теплое тельце, которое еще минуту назад казалось спокойным, трясется у меня на руках.
Сзади — окрик, и уже не первый: взволнованные родители думают, что потеряли меня. И я несусь назад, и в руках у меня то, о чем так долго мечталось; маленькое, трясущееся, оно продолжает исследовать мои пальцы, и мне от этого немного щекотно.

Возглас, очевидно, встал у мамы в горле, а папа пришел в себя раньше.
— Это откуда же?
— Он сидел на дороге, — я мотнула головой в сторону, и впервые меня захлестнул страх расстаться с этим животным. Пятиминутное знакомство казалось мне настоящей судьбой.
— Покажи-ка.
Передавая котенка отцу в руки, я чувствовала, что малыш брыкается и по-прежнему не хочет со мной расставаться. Меня буквально затопило от счастья: неужели он тоже успел ко мне привыкнуть?
— Голодный он, — сказала мама, должно быть, наконец в полной мере осознав, что происходит. И тут я вспомнила, что на ужин мы ели жаренные на гриле сосиски, и я, даже не облизав промасленные пальцы, кинулась отбиваться от мошкары.
Конечно, сосиски были не единственной любовью Обжоры — это имя мы и дали ему не сговариваясь. Он до сих пор спит в моей кровати и тычется своим большим носом мне в шею: ровно так, как я и представляла себе, будучи совсем маленькой. Прошли годы, а он все также несется к миске с едой, почуяв запах жареных сосисок, будто ничего вкуснее никогда не ел. Всеобщий любимец, он, конечно, частенько капризничает, но никто никогда не отказывает ему в сосисках: в конце концов, это ведь их запах и привел его в нашу семью.

Герта, Санкт-Петербург